У его фильмов свойство впитывать время, угадывать подсознательные ожидания, предсказывать ближайшее будущее. Одним из первых он ярко и точно выразил эпоху сумрачных, шалых, отчаянно веселых 90-х.
— Ваши «Такси-блюз» и «Луна-парк», обнажившие мировоззренческий конфликт эпохи, оказались перпендикуляром не только советскому кино, но и тому, что вы делали до этого. Это призыв времени?
— «Такси-блюз» — первое кино, в котором я заговорил серьезно, от себя. До того я не верил, что могу сказать что-то честное, без оглядки. Писал халтурные сценарии. Огорчался. И все равно писал. Иного места для меня не было. Пытался стать режиссером — не получалось. Угрюмая жизнь. Довлело ощущение неправильного мира, в котором все понарошку. Но дежурная фраза «Лихие 90-е» меня бесит.
— Во всяком случае — это время рождения режиссера Павла Лунгина.
— Считаю, это время драматичное и потрясающее, в котором было много счастливых людей. Пришла пора переустройства мира. Переустроили его, может, не лучшим образом, но была эта бешеная энергия переустройства…
— «Такси-блюз» стало исповедью или возможностью адекватного профессионального воплощения?
— Я рассказал историю в какой-то степени про себя. Я предчувствовал надвигающуюся тотальную ненависть. Уже началось расслоение, ментальный раскол общества. Я осознал, что таксист Шлыков мне интереснее, чем музыкант. Мы сами — «музыканты». А как выразить бессловесному человеку советской закалки чувство обмана, крах опор? Все, к чему его вели, чем заклинали — оказалось пустышкой. Осталась горечь разочарования…
— В 90-е многие из режиссеров позволили себе нечто, чего боялись раньше. Именно в ту пору свои лучшие картины сняли Шахназаров, Досталь, Хотиненко. Потом они остепенились.
— Мне не дает остепеняться какой-то внутренний парадоксализм. Благодаря ему я иногда и опережаю время. Порой удачно, порой не попадаю. Но не хочу задерживаться на одном стиле. Хотя, наверное, есть тема, к которой возвращаюсь. Мучительный процесс просыпания души. «Такси…» — счастливый фильм. Получил приз в Каннах, стал известен.
— Возможно, потому, что в нем рассказана интернациональная история человеческих отношений. Время подвигло режиссеров на откровения: «Дюба-дюба», «Макаров», «Нога», «Окраина», «Облако-рай». Оно, извините, дало всем вам пинок.
— Бесспорно, но оно и обмануло, часть режиссеров осталась в том времени.
— Многие режиссеры 90-х оказались создателями одной картины.
— Можно один раз снять хорошее кино. Потом без профессионализма не проскочишь. Тогда, в 90-е что-то все мы увидели. Энергию меняющейся жизни.
— Посещало ли потом это пьянящее чувство драйва?
— Старюсь культивировать в себе этот гормон. Все рассказывают, как сложно быть режиссером. Для меня нет ничего более простого.
— Странно это слышать.
— Вырабатываю в себе этот витамин. Если мне не хорошо на площадке, то и всем худо. Снимаю импровизационно. Если и делаю раскадровки — не использую. Потому что необходимо добыть какую-то правду, происходящую в эту минуту.
Когда монтируешь фильм — все свои радости, находки на съемочной площадке безжалостно вырезаешь. Это система отчуждения от фильма.
— Или живая диалектика кино.
— Я по-прежнему пытаюсь работать в стиле 90-х. Мне нужно самому во все влезать, бегать по площадке…
— Это метод. По стилю сегодня вы уже совсем другой. Более, я бы сказала, респектабельный.
— Возможно, чувствую время. Иногда слишком быстро. Это вообще одна из моих проблем. Слишком быстро отвечать в разговоре…
— «Чувствовать время» — воплощать его на экране? Или вступать с ним в диспут? В «Царе» мне услышалась некоторая полемика с настоящим, даже большая, чем в «Острове».
— Но мне кажется, что и «Остров» — полемичная картина. Она отсылала к категории стыда, совести. Для меня — больше к совести, чем к религии. Там было ощущение, что Бог везде, он дает тебе испытать боль, которую ты причинил людям. Общество потеряло чувство стыда. И я — внутри этого общества. Вот что мучило меня.
— И все же фильму присущ стиль жития, который не может не выглядеть неким нравоучением. Однако самая широкая публика приняла фильм.
— В России живут — бедно и богато, — но с ощущение неправедности жизни. Его пытаются всячески заглушать. Меня поражает, что при обилии кровоточащих проблем у фильмов, пытающихся говорить о сокровенном, — нет шансов на успех. Общество не хочет думать о себе. Понять себя. Это странно, потому что американцы себя анализировали, бичевали своими фильмами. И французы. У нас едва коснешься реальной боли — молодые и старые зрители в один голос: «Ой, не хочу! Не могу». Закрывают глаза, уши: «Веселите нас. Забалтывайте!»
— Эта апатия не оборотная ли сторона постоянно висящей опасности завтрашнего дня? Непредсказуемого пути. Разлаженного миропорядка. Вот и живут «веселым часом».
— Поражаюсь тому, что не делают фильмов о гастарбайтерах. Они повсюду. Ходят полурабы в спецодежде. Все это видят, никого это не волнует.
— Но и свобода, грянувшая внезапно, тихо истекает. Как художнику существовать в новой ситуации? Вы можете снимать что хотите?
— Сейчас же только экономическая цензура. Другой нет.
— Знаю, что вы участвовали в пилотном заседании комиссии по цензуре. Думаю, устроителей собрания ваш призыв не судить и не карать фильмы разочаровал.
— Меня позвали после «Острова», видимо, как благостного святошу. А я всегда не оправдываю ожиданий. Единственный камертон — реакция на живую боль, на вопросы общества. Может, и хотел бы делать некие отстраненные эссе — у меня не получится. С другой стороны, реакция на боль позволяет оставаться живым. У режиссера есть ужасная опасность: киношное окружение, приятели, почитатели перекрывают связи с реальной жизнью.
— Такое происходит не только с кинорежиссерами, но и с некоторыми руководителями страны.
— Ну да, режиссер тоже маленький начальник. Эта потеря связи — творческая смерть. В этом смысле я себя немножко тираню…
— А смысловые качели: от капиталистического «Олигарха» к православному «Острову». Полярная идеология…
— По-моему, совсем не полярная. Мне стало ясно, что полиция, карательные органы, изобретенные Иваном Грозным, система безопасности и надзора никогда не смирится с существованием свободного бизнеса. Они обречены быть врагами. Может, в «Олигархе» я что-то недотянул по форме. Мне было важно сказать про крушение интеллигенции. Ушли все ценности: общего учения, общей кухни, общих разговоров, идеалов. Дружбы, которая заменила нам все. Два друга сидят: «Или ты меня убьешь, или я…» Егор Гайдар это точно почувствовал. Написал мне после «Олигарха» умное письмо о том, что увидел в фильме историю про крах системы ценностей советской интеллигенции. Которая была солью, смыслом, основой. А развалилось как карточный домик. Мне кажется, «Олигарх» — фильм недооцененный.
— Если «Такси…» было входом во время перемен, то «Олигарх» — прощанием с ним.
— После него я ощутил необходимость перехода к «Острову». Фильмы фиксировали изменения в общества. Потом общество перестало меняться. Почти 10 лет неподвижности. Если раньше мы не знали, как жить, теперь кое-как научились. Зато не знаем — зачем? Весь мир не готов к тому, что живет ради денег. Однако Россия оказалась не готовой к этому решительно. Потому так неистово хочется денег и так непонятно — зачем…
— У нас «любовь-ненависть» — чувство, распространенное далеко за материальные пределы. Свои первые творческие опусы вы именовали маргинальными. Сегодня ваши фильмы — «основной текст». Кажется, в каждой картине вы пытаетесь сформулировать некое важное сообщение для общества…
— К себе отношусь иронически. Но крутят какие-то силы, диктуя, что делать. Не считаю себя проповедником, но какой-то крик о смыслах начинает из меня исторгаться. Видимо, для меня самого болезненны утраты смыслов… притом что жизнь складывается благополучно. Откуда это ощущение черных провалов? Во мне, вокруг меня.
— «Царь» — попытка размышлений о природе русской власти?
— В общем, да. Первоначально картина называлась «Иван Грозный и митрополит Филипп». Ушедший недавно мой товарищ Миша Генделев, посмотрев материал, сказал: «Фильм должен называться «Царь». Это, конечно, про начало драматичных отношений между народом и властью. Властная сторона привыкла жить в противоестественном сожительстве с двумя правдами. Нашел фразу у Грозного: «Как человек я грешен, а как царь — праведен». Выходит, правителю положено быть грешным?
— Он — царь, и это многое объясняет. Помню, вы говорили, материал для себя — это вы сам. Насколько вы поменялись? Мог бы сегодня Лунгин, член нового михалковского правления, снять отважное и бесшабашное «Такси-блюз»?
— Не знаю. Наверное, нет. Мы стареем. Я вот думал: возможно ли продолжение, «Такси-блюз-2»? Кем они стали? Не вижу: кто они, куда ушли. Не чувствую.
— И выжили ли они в «лихие 90-е»? Они ж не власть. В «Царе» митрополита жестоко убивают. Царь остается жить. Он и поныне живее всех живых. Опросы это показывают.
— Когда я начинал думать о Грозном, в обществе о нем сильно подзабыли. И вдруг в последний год начался настоящий бум. Почему? В головах людей сидит: «Приди. Спаси. Накажи нас. Будь построже». Вызывают дух «грозного царя», видимо, не в силах справиться с собой. Или с жизнью.
— Вы человек европейский. Признанный по обе стороны границы. Насколько вы ощущаете себя свободным от наших ментальных оков?
— Живу здесь, потому здесь жить естественнее и интересней. Европа все-таки сделана для наслаждения жизнью, это скучно. Я так же раздвоен, как все мы. У меня внутри, любящего праздник весельчака и бражника, тоже сидит грустно смотрящий на все, в том числе и на себя, человек. Вот отчего я должен работать в России с русскими темами.
— Но сегодня ситуация в кинематографе меняется. Вы готовы снимать необходимые государству проекты?
— Так как я понимаю, да. «Царь», например, мне не кажется вредным для власти. Нынешняя власть не пытается быть грозной. Сама находится под давлением. Ее пытаются, конечно, сдвинуть в сторону «угрознения». Доброхотов много. Пока она не сдвигается. У нее свои проблемы. Это власть успеха, денег, функционирования. Но пока это не власть тотального подавления.
— Я чувствую ощущение растерянности среди кинематографистов. Разрыв с кинозрителем. Непонимание того, что нужно людям.
— Мне кажется, у нас нет сегодня общего кинонаправления. Я понимаю, что такое американское кино, румынское, французское. Что такое наше, кто его выражает — не знаю.
— Более того, не определено, кто его смотрит. Поэтому авторы не знают, какое кино снимать. Есть ли тема, которая вас тревожит?
— Вновь хочется «резких перемен». Вот я подумал сейчас, что не делаю кино про свою жизнь, про свои отношения. Может, сейчас это не нужно? Может, это целомудрие, или… страх?
— Про какие бы времена вы ни снимали, все ваши фильмы про современность, а значит — и про себя.
— У меня есть идея в странном преломлении. Сюжет «Пиковой дамы» в виде триллера с включением оперы Чайковского. В центре современный юноша, который, как Герман, чувствует, что его убивает жалкость. Что он беден. Талантлив. Не нужен. Что мир — ничто. А ему сейчас, немедленно нужно жить. Дайте! Это задыхание человека, готового на все, чтобы урвать, ухватить кусок манящей жизни.
Беседовала
Лариса Малюкова
— Ваши «Такси-блюз» и «Луна-парк», обнажившие мировоззренческий конфликт эпохи, оказались перпендикуляром не только советскому кино, но и тому, что вы делали до этого. Это призыв времени?
— «Такси-блюз» — первое кино, в котором я заговорил серьезно, от себя. До того я не верил, что могу сказать что-то честное, без оглядки. Писал халтурные сценарии. Огорчался. И все равно писал. Иного места для меня не было. Пытался стать режиссером — не получалось. Угрюмая жизнь. Довлело ощущение неправильного мира, в котором все понарошку. Но дежурная фраза «Лихие 90-е» меня бесит.
— Во всяком случае — это время рождения режиссера Павла Лунгина.
— Считаю, это время драматичное и потрясающее, в котором было много счастливых людей. Пришла пора переустройства мира. Переустроили его, может, не лучшим образом, но была эта бешеная энергия переустройства…
— «Такси-блюз» стало исповедью или возможностью адекватного профессионального воплощения?
— Я рассказал историю в какой-то степени про себя. Я предчувствовал надвигающуюся тотальную ненависть. Уже началось расслоение, ментальный раскол общества. Я осознал, что таксист Шлыков мне интереснее, чем музыкант. Мы сами — «музыканты». А как выразить бессловесному человеку советской закалки чувство обмана, крах опор? Все, к чему его вели, чем заклинали — оказалось пустышкой. Осталась горечь разочарования…
— В 90-е многие из режиссеров позволили себе нечто, чего боялись раньше. Именно в ту пору свои лучшие картины сняли Шахназаров, Досталь, Хотиненко. Потом они остепенились.
— Мне не дает остепеняться какой-то внутренний парадоксализм. Благодаря ему я иногда и опережаю время. Порой удачно, порой не попадаю. Но не хочу задерживаться на одном стиле. Хотя, наверное, есть тема, к которой возвращаюсь. Мучительный процесс просыпания души. «Такси…» — счастливый фильм. Получил приз в Каннах, стал известен.
— Возможно, потому, что в нем рассказана интернациональная история человеческих отношений. Время подвигло режиссеров на откровения: «Дюба-дюба», «Макаров», «Нога», «Окраина», «Облако-рай». Оно, извините, дало всем вам пинок.
— Бесспорно, но оно и обмануло, часть режиссеров осталась в том времени.
— Многие режиссеры 90-х оказались создателями одной картины.
— Можно один раз снять хорошее кино. Потом без профессионализма не проскочишь. Тогда, в 90-е что-то все мы увидели. Энергию меняющейся жизни.
— Посещало ли потом это пьянящее чувство драйва?
— Старюсь культивировать в себе этот гормон. Все рассказывают, как сложно быть режиссером. Для меня нет ничего более простого.
— Странно это слышать.
— Вырабатываю в себе этот витамин. Если мне не хорошо на площадке, то и всем худо. Снимаю импровизационно. Если и делаю раскадровки — не использую. Потому что необходимо добыть какую-то правду, происходящую в эту минуту.
Когда монтируешь фильм — все свои радости, находки на съемочной площадке безжалостно вырезаешь. Это система отчуждения от фильма.
— Или живая диалектика кино.
— Я по-прежнему пытаюсь работать в стиле 90-х. Мне нужно самому во все влезать, бегать по площадке…
— Это метод. По стилю сегодня вы уже совсем другой. Более, я бы сказала, респектабельный.
— Возможно, чувствую время. Иногда слишком быстро. Это вообще одна из моих проблем. Слишком быстро отвечать в разговоре…
— «Чувствовать время» — воплощать его на экране? Или вступать с ним в диспут? В «Царе» мне услышалась некоторая полемика с настоящим, даже большая, чем в «Острове».
— Но мне кажется, что и «Остров» — полемичная картина. Она отсылала к категории стыда, совести. Для меня — больше к совести, чем к религии. Там было ощущение, что Бог везде, он дает тебе испытать боль, которую ты причинил людям. Общество потеряло чувство стыда. И я — внутри этого общества. Вот что мучило меня.
— И все же фильму присущ стиль жития, который не может не выглядеть неким нравоучением. Однако самая широкая публика приняла фильм.
— В России живут — бедно и богато, — но с ощущение неправедности жизни. Его пытаются всячески заглушать. Меня поражает, что при обилии кровоточащих проблем у фильмов, пытающихся говорить о сокровенном, — нет шансов на успех. Общество не хочет думать о себе. Понять себя. Это странно, потому что американцы себя анализировали, бичевали своими фильмами. И французы. У нас едва коснешься реальной боли — молодые и старые зрители в один голос: «Ой, не хочу! Не могу». Закрывают глаза, уши: «Веселите нас. Забалтывайте!»
— Эта апатия не оборотная ли сторона постоянно висящей опасности завтрашнего дня? Непредсказуемого пути. Разлаженного миропорядка. Вот и живут «веселым часом».
— Поражаюсь тому, что не делают фильмов о гастарбайтерах. Они повсюду. Ходят полурабы в спецодежде. Все это видят, никого это не волнует.
— Но и свобода, грянувшая внезапно, тихо истекает. Как художнику существовать в новой ситуации? Вы можете снимать что хотите?
— Сейчас же только экономическая цензура. Другой нет.
— Знаю, что вы участвовали в пилотном заседании комиссии по цензуре. Думаю, устроителей собрания ваш призыв не судить и не карать фильмы разочаровал.
— Меня позвали после «Острова», видимо, как благостного святошу. А я всегда не оправдываю ожиданий. Единственный камертон — реакция на живую боль, на вопросы общества. Может, и хотел бы делать некие отстраненные эссе — у меня не получится. С другой стороны, реакция на боль позволяет оставаться живым. У режиссера есть ужасная опасность: киношное окружение, приятели, почитатели перекрывают связи с реальной жизнью.
— Такое происходит не только с кинорежиссерами, но и с некоторыми руководителями страны.
— Ну да, режиссер тоже маленький начальник. Эта потеря связи — творческая смерть. В этом смысле я себя немножко тираню…
— А смысловые качели: от капиталистического «Олигарха» к православному «Острову». Полярная идеология…
— По-моему, совсем не полярная. Мне стало ясно, что полиция, карательные органы, изобретенные Иваном Грозным, система безопасности и надзора никогда не смирится с существованием свободного бизнеса. Они обречены быть врагами. Может, в «Олигархе» я что-то недотянул по форме. Мне было важно сказать про крушение интеллигенции. Ушли все ценности: общего учения, общей кухни, общих разговоров, идеалов. Дружбы, которая заменила нам все. Два друга сидят: «Или ты меня убьешь, или я…» Егор Гайдар это точно почувствовал. Написал мне после «Олигарха» умное письмо о том, что увидел в фильме историю про крах системы ценностей советской интеллигенции. Которая была солью, смыслом, основой. А развалилось как карточный домик. Мне кажется, «Олигарх» — фильм недооцененный.
— Если «Такси…» было входом во время перемен, то «Олигарх» — прощанием с ним.
— После него я ощутил необходимость перехода к «Острову». Фильмы фиксировали изменения в общества. Потом общество перестало меняться. Почти 10 лет неподвижности. Если раньше мы не знали, как жить, теперь кое-как научились. Зато не знаем — зачем? Весь мир не готов к тому, что живет ради денег. Однако Россия оказалась не готовой к этому решительно. Потому так неистово хочется денег и так непонятно — зачем…
— У нас «любовь-ненависть» — чувство, распространенное далеко за материальные пределы. Свои первые творческие опусы вы именовали маргинальными. Сегодня ваши фильмы — «основной текст». Кажется, в каждой картине вы пытаетесь сформулировать некое важное сообщение для общества…
— К себе отношусь иронически. Но крутят какие-то силы, диктуя, что делать. Не считаю себя проповедником, но какой-то крик о смыслах начинает из меня исторгаться. Видимо, для меня самого болезненны утраты смыслов… притом что жизнь складывается благополучно. Откуда это ощущение черных провалов? Во мне, вокруг меня.
— «Царь» — попытка размышлений о природе русской власти?
— В общем, да. Первоначально картина называлась «Иван Грозный и митрополит Филипп». Ушедший недавно мой товарищ Миша Генделев, посмотрев материал, сказал: «Фильм должен называться «Царь». Это, конечно, про начало драматичных отношений между народом и властью. Властная сторона привыкла жить в противоестественном сожительстве с двумя правдами. Нашел фразу у Грозного: «Как человек я грешен, а как царь — праведен». Выходит, правителю положено быть грешным?
— Он — царь, и это многое объясняет. Помню, вы говорили, материал для себя — это вы сам. Насколько вы поменялись? Мог бы сегодня Лунгин, член нового михалковского правления, снять отважное и бесшабашное «Такси-блюз»?
— Не знаю. Наверное, нет. Мы стареем. Я вот думал: возможно ли продолжение, «Такси-блюз-2»? Кем они стали? Не вижу: кто они, куда ушли. Не чувствую.
— И выжили ли они в «лихие 90-е»? Они ж не власть. В «Царе» митрополита жестоко убивают. Царь остается жить. Он и поныне живее всех живых. Опросы это показывают.
— Когда я начинал думать о Грозном, в обществе о нем сильно подзабыли. И вдруг в последний год начался настоящий бум. Почему? В головах людей сидит: «Приди. Спаси. Накажи нас. Будь построже». Вызывают дух «грозного царя», видимо, не в силах справиться с собой. Или с жизнью.
— Вы человек европейский. Признанный по обе стороны границы. Насколько вы ощущаете себя свободным от наших ментальных оков?
— Живу здесь, потому здесь жить естественнее и интересней. Европа все-таки сделана для наслаждения жизнью, это скучно. Я так же раздвоен, как все мы. У меня внутри, любящего праздник весельчака и бражника, тоже сидит грустно смотрящий на все, в том числе и на себя, человек. Вот отчего я должен работать в России с русскими темами.
— Но сегодня ситуация в кинематографе меняется. Вы готовы снимать необходимые государству проекты?
— Так как я понимаю, да. «Царь», например, мне не кажется вредным для власти. Нынешняя власть не пытается быть грозной. Сама находится под давлением. Ее пытаются, конечно, сдвинуть в сторону «угрознения». Доброхотов много. Пока она не сдвигается. У нее свои проблемы. Это власть успеха, денег, функционирования. Но пока это не власть тотального подавления.
— Я чувствую ощущение растерянности среди кинематографистов. Разрыв с кинозрителем. Непонимание того, что нужно людям.
— Мне кажется, у нас нет сегодня общего кинонаправления. Я понимаю, что такое американское кино, румынское, французское. Что такое наше, кто его выражает — не знаю.
— Более того, не определено, кто его смотрит. Поэтому авторы не знают, какое кино снимать. Есть ли тема, которая вас тревожит?
— Вновь хочется «резких перемен». Вот я подумал сейчас, что не делаю кино про свою жизнь, про свои отношения. Может, сейчас это не нужно? Может, это целомудрие, или… страх?
— Про какие бы времена вы ни снимали, все ваши фильмы про современность, а значит — и про себя.
— У меня есть идея в странном преломлении. Сюжет «Пиковой дамы» в виде триллера с включением оперы Чайковского. В центре современный юноша, который, как Герман, чувствует, что его убивает жалкость. Что он беден. Талантлив. Не нужен. Что мир — ничто. А ему сейчас, немедленно нужно жить. Дайте! Это задыхание человека, готового на все, чтобы урвать, ухватить кусок манящей жизни.
Беседовала
Лариса Малюкова
http://www.novayagazeta.ru
