Неисповедимы пути фильма к зрителю. Мне казалось очевидным, что германовского «Бумажного солдата» не понять иностранцу. Строение фильма — сплошь кирпичи культурных кодов, ассоциаций из истории, поэзии, умонастроений, вчерашних да и сегодняшних тонких граней реалий. Все эти бессмысленные мучительные интеллигентские разборки шестидесятых — с собой, с отцами, с близкими. Эти романтические радения «десантников будущего» за страну, которая непременно должна быть самой-самой первой. И вообще самой-самой. Идеализация прошлого (комиссары в пыльных шлемах были подлинными, не такие, как мы!). И глухое непонимание происходящего за пределами кухни, дачи.
Ну как все эти «витальные эманации» понять, принять близко к сердцу прагматичной загранице? А она приняла. Возможно, что-то свое, иное. Однако оценила картину прежде всего за качество кинематографической культуры (помимо приза за режиссуру Герману одна из самых справедливых наград за визуальное решение — операторам Максиму Дроздову и Алишеру Хамиходжаеву). Зато от соотечественников фильму досталось с лихвой.
Фильм в самом деле уязвим. И недостатки его — суть продолжение достоинств.
Напомню: в центре событий — доктор отряда первых космонавтов Данила Михайлович Покровский. По отцу грузин. Должен лечить, настраивать на полет перепуганных смельчаков. Но это трудно, потому что сам он «разлажен». Дело не только в наследственном с чеховской поры мучительном недовольстве самим собой (в ведре натурально горит огнем диссертация), но и в непомерном грузе ответственности. Не за себя. За мальчишек. Которые, по-пацански гогоча, катятся в центрифуге с горы, мечтают сходить в ресторан… если вернутся, боятся барокамеры как огня. И сгорают в ней от случайно включенного чайника. Мальчику, свечкой вспыхнувшему в барокамере, снились страшные сны. Снятся они и Даниле Михайловичу. Но когда следующий кандидат зайдется в истерике в ванной, Покровский найдет для него слова, песню грузинских предков и рюмку. Кандидата зовут Юра. Сгорит и он, но много позже, после триумфа СССР — первой страны, пославшей землянина в космос…
Впрочем, все это сюжетная выжимка, чистый концентрат. У Германа он разведен в кружевах необязательного. В невиданной в нашем нынешнем кино глубине, рукотворной сложности кадра. В принятом по наследству от Германа-старшего отношении к фабуле: «король-сюжет» играется «свитой» случайных реплик, дальних выстроенных планов, зигзагов нежданных перебивок. «Лишние» детали обшивают канву фильма про лишних людей.
Вопрос ответственности, мучающий Покровского, — узловой. Люди шестидесятых в отличие от наших современников действительно готовы к личной ответственности. Действительно верят в гражданское общество, и вера эта до поры до времени держит их на плаву: «Среди совсем чужих пиров / И слишком ненадежных истин».
Бумажные спутники высоких идей о великой силе прогресса, они уповают на декларации как на нечто вещественное: «Человек вознесется к звездам, и пройдут наши печали!» Молятся справедливости, гуманизму, дружбе. Кораблики из «газеты вчерашней», они пытаются самоотверженно бороздить Ледовитый океан, который на глазах заковывает своими льдами «оттепель».
Одна из подспудных идей фильма — неиссякаемая безнадежность наших надежд. Смотрите, казалось бы, сегодня чаяний вовсе не осталось, а с каждым днем эта шагреневая кожа надежд все истощается, истощается…
Фильм Алексея Германа, упрекаемый в запутанности, искусственности, в самом деле пробуждает больше вопросов, чем ответов. Но, кажется мне, в этом его плюсы. В современной отечественной кинематографии вопросы, увы, ставятся редко.
Это не ретродрама. Разговор с прошлым тет-а-тет. Не слишком лицеприятный. Так разговаривают с товарищами со стаканом вина в руке: «Ты меня уважаешь?» Для того чтобы уважать свое бесценное, трагическое и неповторимое прошлое, надо бы в нем разобраться. Попытаться его отрефлексировать. «Бумажный солдат» — попытка.
Поэтому Герману необходимо расширение 60-х: со столиц до необъятных размеров территории, с умытых июльским дождем московских проспектов до самых до окраин ГУЛАГа. Иначе не показать пропасть между прекраснодушными интеллигентскими рефлексиями и бесконечным грязным болотом тоталитаризма, в которое продолжает погружаться гигант-корабль «СССР». Какими бы баснями какие бы съезды ни кормили пассажиров этого корабля.
Есть еще один упрек, высказанный Герману. Пафос, искусственность диалогов. Ну да, его «жители мотылькового века», собираясь вместе на даче, говорят велеречиво. Про эпоху. В которой живут и умирают. Про родину: «отчизну лубяную» и взаимоотношения с ней — то ли с мачехой, то ли с невестой, когда и в горе, и в радости — вместе. Про поколение (потом один уедет, другой покончит с собой, третий умрет от разрыва сердца, а все остальные, «четвертые», будут продолжать на даче жарить шашлыки). Эта непомерная пафосность — знак времени, повышенного градуса споров физиков с лириками. Когда высокопарность проныривала и на кухни. Времена романтизма рвут узы земного притяжения, не замечая, что котурны, на которые они взбираются, нелепы и неустойчивы.
Сильнейший кадр в фильме: на горизонте в небо взмывает наша ракета — а тут, рядом с нами, женщина, только что ставшая вдовой, не может заплакать… (Отдельное спасибо режиссеру за уникальную работу Чулпан Хаматовой, в этой картине наконец обретшей роль по размеру дарования.)
В картине много цитат: Окуджава, Бараташвили, Чехов. Читают бумажные солдаты и Блока: «Где кажется земля звездою, Землею кажется звезда». В том самом стихотворении, написанном на пороге нового сумрачного века, есть провидческие слова и про них, вознесшихся в 60-е на неустойчивом «гребне вала пенного»:
И под божественной
улыбкой,
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь,
как камень зыбкий,
В сияющую пустоту…
Лариса Малюкова
обозреватель «Новой»
Ну как все эти «витальные эманации» понять, принять близко к сердцу прагматичной загранице? А она приняла. Возможно, что-то свое, иное. Однако оценила картину прежде всего за качество кинематографической культуры (помимо приза за режиссуру Герману одна из самых справедливых наград за визуальное решение — операторам Максиму Дроздову и Алишеру Хамиходжаеву). Зато от соотечественников фильму досталось с лихвой.
Фильм в самом деле уязвим. И недостатки его — суть продолжение достоинств.
Напомню: в центре событий — доктор отряда первых космонавтов Данила Михайлович Покровский. По отцу грузин. Должен лечить, настраивать на полет перепуганных смельчаков. Но это трудно, потому что сам он «разлажен». Дело не только в наследственном с чеховской поры мучительном недовольстве самим собой (в ведре натурально горит огнем диссертация), но и в непомерном грузе ответственности. Не за себя. За мальчишек. Которые, по-пацански гогоча, катятся в центрифуге с горы, мечтают сходить в ресторан… если вернутся, боятся барокамеры как огня. И сгорают в ней от случайно включенного чайника. Мальчику, свечкой вспыхнувшему в барокамере, снились страшные сны. Снятся они и Даниле Михайловичу. Но когда следующий кандидат зайдется в истерике в ванной, Покровский найдет для него слова, песню грузинских предков и рюмку. Кандидата зовут Юра. Сгорит и он, но много позже, после триумфа СССР — первой страны, пославшей землянина в космос…
Впрочем, все это сюжетная выжимка, чистый концентрат. У Германа он разведен в кружевах необязательного. В невиданной в нашем нынешнем кино глубине, рукотворной сложности кадра. В принятом по наследству от Германа-старшего отношении к фабуле: «король-сюжет» играется «свитой» случайных реплик, дальних выстроенных планов, зигзагов нежданных перебивок. «Лишние» детали обшивают канву фильма про лишних людей.
Вопрос ответственности, мучающий Покровского, — узловой. Люди шестидесятых в отличие от наших современников действительно готовы к личной ответственности. Действительно верят в гражданское общество, и вера эта до поры до времени держит их на плаву: «Среди совсем чужих пиров / И слишком ненадежных истин».
Бумажные спутники высоких идей о великой силе прогресса, они уповают на декларации как на нечто вещественное: «Человек вознесется к звездам, и пройдут наши печали!» Молятся справедливости, гуманизму, дружбе. Кораблики из «газеты вчерашней», они пытаются самоотверженно бороздить Ледовитый океан, который на глазах заковывает своими льдами «оттепель».
Одна из подспудных идей фильма — неиссякаемая безнадежность наших надежд. Смотрите, казалось бы, сегодня чаяний вовсе не осталось, а с каждым днем эта шагреневая кожа надежд все истощается, истощается…
Фильм Алексея Германа, упрекаемый в запутанности, искусственности, в самом деле пробуждает больше вопросов, чем ответов. Но, кажется мне, в этом его плюсы. В современной отечественной кинематографии вопросы, увы, ставятся редко.
Это не ретродрама. Разговор с прошлым тет-а-тет. Не слишком лицеприятный. Так разговаривают с товарищами со стаканом вина в руке: «Ты меня уважаешь?» Для того чтобы уважать свое бесценное, трагическое и неповторимое прошлое, надо бы в нем разобраться. Попытаться его отрефлексировать. «Бумажный солдат» — попытка.
Поэтому Герману необходимо расширение 60-х: со столиц до необъятных размеров территории, с умытых июльским дождем московских проспектов до самых до окраин ГУЛАГа. Иначе не показать пропасть между прекраснодушными интеллигентскими рефлексиями и бесконечным грязным болотом тоталитаризма, в которое продолжает погружаться гигант-корабль «СССР». Какими бы баснями какие бы съезды ни кормили пассажиров этого корабля.
Есть еще один упрек, высказанный Герману. Пафос, искусственность диалогов. Ну да, его «жители мотылькового века», собираясь вместе на даче, говорят велеречиво. Про эпоху. В которой живут и умирают. Про родину: «отчизну лубяную» и взаимоотношения с ней — то ли с мачехой, то ли с невестой, когда и в горе, и в радости — вместе. Про поколение (потом один уедет, другой покончит с собой, третий умрет от разрыва сердца, а все остальные, «четвертые», будут продолжать на даче жарить шашлыки). Эта непомерная пафосность — знак времени, повышенного градуса споров физиков с лириками. Когда высокопарность проныривала и на кухни. Времена романтизма рвут узы земного притяжения, не замечая, что котурны, на которые они взбираются, нелепы и неустойчивы.
Сильнейший кадр в фильме: на горизонте в небо взмывает наша ракета — а тут, рядом с нами, женщина, только что ставшая вдовой, не может заплакать… (Отдельное спасибо режиссеру за уникальную работу Чулпан Хаматовой, в этой картине наконец обретшей роль по размеру дарования.)
В картине много цитат: Окуджава, Бараташвили, Чехов. Читают бумажные солдаты и Блока: «Где кажется земля звездою, Землею кажется звезда». В том самом стихотворении, написанном на пороге нового сумрачного века, есть провидческие слова и про них, вознесшихся в 60-е на неустойчивом «гребне вала пенного»:
И под божественной
улыбкой,
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь,
как камень зыбкий,
В сияющую пустоту…
Лариса Малюкова
обозреватель «Новой»
http://www.novayagazeta.ru
